Джон Грин - Ошибки наших звезд[любительский перевод]

— Хорошо. Я буду веселиться сегодня, ладно? Я пойду, как настоящая мама, заниматься чем-нибудь бредовым, пока вы с Августом пойдете на ужин.

— Без тебя? — спросила я.

— Да, без меня. У вас уже даже забронирован столик в месте под названием Оранжи, — сказала она. — Ассистентка мистера Ван Хаутена все устроила. Ресторан находится в Джордаане, согласно путеводителю, это очень модный район. Трамвайная остановка прямо за углом. Август знает дорогу. Вы можете ужинать под открытым небом, смотря, как мимо проплывают лодки. Это будет мило. Очень романтично.

— Мам.

— Да я просто так говорю, — сказала она. — Тебе нужно одеться. Может быть, в сарафан?

Можно было просто любоваться на безумность всей ситуации: мать оставляет свою шестнадцатилетнюю дочь наедине с семнадцатилетним парнем в незнакомом городе чужой страны, знаменитом за свою вседозволенность. Но это тоже было побочным эффектом умирания: я не могла бегать, или танцевать, или есть пищу, богатую азотом, но в этом либеральном городе я находилась среди самых свободных его обитателей.

Конечно же, я надела сарафан — голубой, до колен, весь в цветах — с колготками и балетками, потому что мне нравилось быть намного ниже него. Я пошла в до смешного крошечную ванную и сражалась со своей лохматой головой до тех пор, пока не приблизилась к Натали Портман середины двухтысячных. Ровно в шесть вечера (полдень по домашнему времени) в дверь постучали.

— Да? — спросила я через дверь. В отеле Философ глазков не было.

— Хорошо, — ответил Август. Я могла слышать сигарету у него во рту. Я оглядела себя. Сарафан демонстрировал самое большее из моей грудной клетки и ключицы, что Август когда-либо видел. Он не был непристойным, нет, но я никогда не приближалась к этой степени демонстрации кожи. (У мамы был девиз, с которым я соглашалась: «Ланкастеры не обнажают талию».)

Я потянула дверь на себя. На Августе был превосходно сидящий черный костюм с узкими лацканами, а под ним светло-голубая сорочка и тонкий черный галстук. Сигарета болталась в неулыбающемся уголке рта.

— Хейзел Грейс, — сказал он. — Ты великолепна.

— Я, — сказала я. Я все думала, что остаток предложения вырвется из воздуха, проходящего через мои голосовые связки, но ничего не произошло. Наконец, я сказала: — Я чувствую себя раздетой.

— А, это тот, о котором ты рассказывала? — сказал он, улыбаясь мне.

— Август, — сказала мама, стоящая за мной, — ты невероятно привлекателен.

— Спасибо, мэм, — сказал он. Он предложил мне руку. Я взяла ее, оглядываясь на маму.

— Увидимся к одиннадцати, — сказала она.

Пока мы ждали трамвай под номером один на широкой улице с насыщенным движением, я сказала Августу:

— Полагаю, это костюм, который ты надеваешь на похороны?

— Вообще-то, нет, — сказал он. — Тот костюм с этим даже близко не стоит.

Подъехал бело-голубой трамвай, и Август протянул наши карточки водителю, который объяснил, что мы должны были провести ими перед круглым сенсором. Когда мы проходили по заполненному трамваю, пожилой мужчина встал и предложил нам места, и я попыталась заставить его сесть обратно, но он настойчиво показал на сиденья. Мы проехали три остановки, я прислонялась к Гасу, чтобы мы могли вместе смотреть в окно.

Август указал на деревья и спросил:

— Ты это видишь?

Я видела. Повсюду вдоль каналов росли вязы, и ветром с них сдувало семена. Но на семена они не были похожи. Больше всего они походили на миниатюрные розовые лепестки, потерявшие свой цвет. Эти бледные лепестки собирались на ветру как стая птиц — их были тысячи, словно весенний снегопад.

Пожилой мужчина, который уступил нам сиденья, увидел, что мы смотрим на улицу, и сказал по-английски:

— Амстердамский весенний снег. Iepen[43] бросает конфетти, приветствуя весну.

Мы пересели на другой трамвай и еще через четыре остановки оказались на улице, разделенной красивым каналом, в котором дрожали отражения древнего моста и живописных домов.

Оранжи находился всего в паре шагов от остановки. Ресторан стоял на одной стороне улицы; его открытая терраса — на другой, на бетонном выступе прямо на краю канала. Глаза девушки-метрдотеля загорелись, как только мы подошли к ней.

— Мистер и Миссис Уотерс?

— Наверное, — сказала я.

— Вот ваш стол, — сказала она, показывая через улицу на узкий столик в десятке сантиметров от канала. — Шампанское — это наш подарок.

Мы с Гасом уставились друг на друга, улыбаясь. Как только мы пересекли улицу, он выдвинул для меня стул и помог мне задвинуть его обратно. И точно, на столе с белой скатертью стояли два узких бокала с шампанским. Легкая прохлада в воздухе великолепно уравновешивалась солнечным светом; по одну сторону от нас мимо проезжали велосипедисты — хорошо одетые мужчины и женщины, едущие с работы, невероятно привлекательные блондинки, сидящие на одном велосипеде с другом, крошечные дети без шлемов, подскакиваюшие на пластиковых сиденьях за своими родителями. А по другую сторону, вода задыхалась от миллионов семян-конфетти. Маленькие лодки стояли на якоре у набережных, наполовину заполненные дождевой водой, некоторые готовые затонуть. Немного дальше по каналу я видела плавучие дома на понтонах, а посередине него — открытую плоскую лодку, на палубе которой стояли стулья и неработающий портативный проигрыватель. Август взял свой бокал с шампанским и поднял его. Я взяла свой, хотя до этого я никогда не пила ничего, кроме пары глотков папиного пива.

— Хорошо, — сказал он.

— Хорошо, — сказала я, и мы чокнулись. Я глотнула. Крошечные пузырики растаяли у меня во рту и улетели на север, в область мозга. Сладко. Свежо. Вкусно. — Это очень здорово, — сказала я. — Я никогда не пила шампанское.

Рядом с нами появился крепкий молодой официант с волнистыми светлыми волосами. Он был, возможно, даже выше Августа.

— Вы знаете, — спросил он с приятным акцентом, — что сказал Дон Периньон после того, как изобрел шампанское?

— Нет, — сказала я.

— Он позвал своих приятелей монахов: идите все сюда, я пробую звезды на вкус! Добро пожаловать в Амстердам. Вы хотите посмотреть меню, или возьмете выбор шеф-повара?

Я посмотрела на Августа, а он на меня.

— Выбор шеф-повара звучит замечательно, но Хейзел — вегетарианка. — Я упоминала это при Августе абсолютно точно всего один раз: в первый день нашего знакомства.

— Это не проблема, — сказал официант.

— Круто. И можно еще вот этого? — спросил Гас, имея в виду шампанское.

— Конечно, — сказал наш официант. — Этим вечером мы разлили по бутылкам все звезды, мои юные друзья. Гаа, конфетти! — сказал он, и слегка стряхнул семена с моего голого плеча. — Так плохо не было уже много лет. Они повсюду. Очень раздражает.

Официант исчез. Мы смотрели, как конфетти падают с неба, пролетают мимо земли по ветру и падают в канал.

— Как-то трудно поверить, чтобы кого-либо это раздражало, — сказал Август через какое-то время.

— Люди всегда привыкают к красоте.

— Я до сих пор к тебе не привык, — ответил он, улыбаясь. Я почувствовала, что краснею. — Спасибо, что поехала в Амстердам, — сказал он.

— Спасибо, что позволил мне спереть твое желание, — сказала я.

— Спасибо, что надела это платье, которое ну просто обалдеть, — сказал он. Я покачала головой, стараясь не улыбаться. Я не хотела быть гранатой. Но все-таки, он же понимал, что делает, не так-ли? Это был и его выбор. — Слушай, а как заканчивается та поэма? — спросил он.

— А?

— Та, которую ты рассказывала мне на самолете?

— А, Пруфрок? Вот так: Мы грезили в русалочьей стране / И, голоса людские слыша, стонем, / И к жизни пробуждаемся, и тонем[44].

Август достал сигарету и постучал фильтром по столу.

— Дурацкие людские голоса вечно все портят.

Официант вернулся с еще двумя бокалами шампанского и тем, что он назвал «Белой бельгийской спаржей с настоем лаванды».

— Я тоже ни разу не пил шампанское, — сказал Гас после его ухода. — Если тебе интересно. Также, я ни разу не ел белую спаржу.

Я как раз сделала свой первый укус.

— Это великолепно, — пообещала я ему.

Он откусил немного, проглотил.

— Господи. Если бы спаржа всегда была такой на вкус, я бы тоже стал вегетарианцем.

Несколько человек в лакированной деревянной лодке приблизились к нам по каналу. Одна их них, женщина со светлыми кудрявыми волосами, лет тридцати, отпила пива, затем подняла бокал и что-то прокричала.

— Мы не говорим по-голландски, — прокричал Гас в ответ.

Кто-то другой прокричал перевод: «Прекрасная пара прекрасна».

Еда была такая обалденная, что с каждым новым блюдом наш разговор все дальше развивался в сторону восхваления ее вкуса: «Если бы это ризотто с лиловой морковью было человеком, я бы взял его в Лас Вегас и женился бы на нем», «Сорбет из душистого горошка, ты так неожиданно великолепен». Хотелось бы мне быть более голодной.